Пьянство в Капотне распространено значительно меньше, чем, скажем, во Франции или в Германии. Нам ли тягаться с европейцами? Но, известное дело, в семье не без урода, есть и в Капотне пьяницы, есть они и на лодочной станции. Куда денешься? К двум часам пополудни собирается у винного магазина серая, взъерошенная толпишка, стоят, ссутулившись, мужики, бережно ограждая от толчков и сотрясений сумки с пустыми бутылками. Стоят терпеливо, прижавшись спинами к стене, вбирая ее теплоту и прочность. Иные горемыки, истомленные недугом, сидят на щербатых ступеньках, ожидая часа, когда загрохочет тяжелый засов и распахнется заветная дверь. Вот тогда и можно будет, собрав последние силы, дотянуться до прилавка и, унимая дрожь, с умилением глядеть, как продавщица Маша двигает пудовые ящики, проклиная непутевую свою жизнь и падших ангелов, что заискивают, скребут ногами и пытаются, охламоны, еще шутить, выказывать знаки мужского внимания. А от мужиков в них осталось разве что штаны да козлиный дух.

Магазин располагается на горе, в большой отдаленности от лодочной станции, и местность перед ним лежит сильно пересеченная: ухабы, овражки, заросли окаменевшего татарника и такой ядовитости крапивы, что ничто живое в тех зарослях не обитает. Только сильное желание, скорее даже страсть, может подвигнуть человека на трудный путь к магазину, особенно в жару.

Полдень. Солнце застыло в зените. На лодочной станции пусто, хлопает на ветру истлевший брезент, стрекочут в траве кузнечики. На нового человека лодочная станция производит странное впечатление. Слева и справа в хаотическом беспорядке замерли на кильблоках или лежат, задрав к небу кили, суда самых разнообразных форм, размеров и расцветок. «Сарепты», «казанки», «турбокрафты», «нептуны», списанные сейнера, водолазные боты, отжившие свой век речные трамвайчики, плавдачи и Бог ведает что еще. Жарко, от раскаленных корпусов лодок и катеров тянет, как из духовки. Тут бы искупаться, да лень и грязновата Москва-река.

В тени под катером лежит на засаленной телогрейке Шурик Альпинист, лежит без внешних признаков жизни, свернувшись калачиком, подобрав к впалому животу сухие ножки, положив под голову сморщенный кулачок. На нем серая, давно не мытая какая-то приютская рубаха, такие же брючонки. Разбитые, без шнурков, лаковые штиблеты стоят в стороне. Штиблеты он подобрал на свалке, и принадлежали они не иначе как эстрадному артисту.

Жизнь в Шурике замерла, остановилась, точно благодать на него снизошла, анабиоз. Сердце едва стучит, едва движется загустевшая кровь, в голове скользят видения. В видениях тех нет ясности, зыбки они, туманны – так, отдельные картины будто бы чужой, не Шурика жизни. То гора возникнет, серо-голубая, со снежной верхушкой, то беседка, увитая виноградом, - тяжелые кисти свисают прямо над головой, за столом в беседке двое стариков, молодая женщина, девочка, лица у них застывшие, точно на фотографии. Кто такие? Не вспомнить…Чаще же всего видит Шурик штабеля досок, золотистых, пахучих. Ходит он среди штабелей, а на сердце у него легко, радостно…

Солнце бессильно шарит по запавшим щекам Шурика – не добудиться. Даже мухи не садятся на него, словно врос он в землю и превратился в гриб-мухомор. Но безразличие к окружающему миру кажущееся, бледные, похожие на ломти подпортившейся семги уши, точно локаторы, прощупывают пространство. Слух у Шурика поразительный, он может определить, что делается в любом уголке лодочной станции. Но тут в рядовые, непривлекательные шумы вплетается иной, сказочно желанный звук, да и не звук вовсе, а так, легкий щелчок, с каким сковыривают пробку с горлышка бутылки, а вслед за ним слышится сладостное, приглушенное бульканье.

Шурик садится, шарит по небритому лицу, вращает сухой головкой, а семужные уши стригут, прочесывают пространство. Тэ-экс! Ясненько! Гужуются мужики. Вот и огурчиком кто-то хрумкнул, а теперь вроде консерву на вилку поддел. Пусть минутку-две покушают, а потом можно и идти. Шурик на четвереньках выползает из-под катера, достает из кармана телогрейки единственную свою собственность –сумочку-авоську, не глядя, вдевает ступни в раскоряченные штиблеты и не идет, а скользит над засохшей травой к интересующему его объекту, ведомый натренированным чутьем.

Под навесом сидят трое мужиков. На шатком столе заветная бутылочка, нехитрая закусь: вареные яйца, ранние пупырчатые огурцы. Желтым пятном выделяется банка шпрот. Наметанным глазом Шурик отмечает уровень выпитого. В самый раз поспел, еще минут пять и, считай, прокатили бы. А тут еще до донышка далеко, и кажется мужикам, что обойдутся они одной бутылкой. Не наступил, не ударил еще под ложечку сладкий задор, вслед за которым рождается предложение: А что, мужики, может, еще по чуть-чуть?»

-А вот и Шурик, - говорит один, подхватив на кончик ножа шпротину.

-Привет, Альпинист! Подходи, поправь здоровье.

Шурик застенчиво улыбается, скрипит штиблетами, мнет в руках авоську. Старшой в драной тельняшке и трусах в горошек аккуратно разливает водку, подносит и Шурику чарку. Чарку Шурик берет двумя руками – одной не удержать. О закуске и речи быть не может, ему одной луковки на целый день хватает. Организм его способен усваивать минералы из воздуха, но процесс начинается только после воздействия катализатора.

Смотреть на Шурика страшно. Он точно ныряльщик, застывший на краю скалы.

-Давай, Шурик, разом, - поощряет его старшой, словно Альпинист в греховный свой путь отправляется впервые. Наконец Шурик с коротким вскриком опрокидывает в рот стопарь, приседает, вытягивается в длину, меняется в лице, шевелит кончиками бледных пальцев. Авоська вываливается из руки и, зацепившись за пуговицу на брюках, зависает в околоземном пространстве. Очень ответственный миг.

-Вроде пошло, - неуверенно говорит один из мужиков.

-Похоже-е, - тянет другой.

-Будет жить, - заключает старшой.

А Шурик стоит, глядя в блеклое раскаленное небо, где плавно кружат чайки, поворачивая хищные свои головки. Напиток с затруднением достигает желудка, торопливо всасывается, и вот уже жаркая волна окатывает истосковавшуюся душу. Шурик блаженно прикрывает глаза, слушает себя, мысленно взмывает к чайкам, парит вместе с ними, лениво озирая окрестности. Мелькнул под ним серый грохочущий мост, по которому катит молоковоз, вздыбились справа новостройки, блескучей лентой откатилась река, пахнуло с совхозовских полей разопревшей на солнце капустой. Теперь в самый раз возвращаться на землю, авось еще поднесут. Только надежды мало. Мужики его норму знают, давно определили.

Компания тем временем выпивает, закусывает. Мужики тоже внимательно прислушиваются к себе: как оно там? Шурик терпеливо ждет, перебирая авоську, с мукой во взоре следит, как убывает водка. Вот стрясли и последнюю каплю.

Старшой, задумчиво почесав под тельняшкой грудь, наконец решается:

-А что, мужики, может, еще по чуть-чуть? Скинемся?

Компания радостно соглашается. Мятые десятки ложатся в широченную ладонь.

-Как, Шурик, одолеешь возвышенность? – спрашивает старшой.

Вопрос излишен. Шурик для того и существует на лодочной станции, чтобы по нескольку раз в день забираться на гору с бесстрашием альпиниста. Оттого и прозвище ему дали – Альпинист.

Посуда бережно укладывается во вместительную авоську, и вот уже ломкая, вздрагивающая фигура скользит между катерами и лодками, скользит, не отбрасывая тени, туда, где на сияющей вершине стоит винный магазин.

Мало кто знает, что была у Шурика иная жизнь, собственный дом был на окраине Душанбе, русские там испокон века рядом с таджиками жили, семья была, профессия хорошая, столяр-краснодеревщик. И все это сгинуло в лихое время: дом сожгли, семью вырезали. После похорон у него помутнение в голове вышло, не помнил, как сел в поезд, как и куда ехал. Он и фамилию свою позабыл, не знал, кто и есть.

Шурика задерживали, направляли в ночлежки, приемники. В психушке как-то три месяца пробыл – лечили от водки. Сколько мест сменил – неведомо, пока не прибило его ранней весной к лодочной станции.

Напротив, за Москвой-рекой, в селе Беседы золотятся на солнце купола церквушки. Шурик по вечерам часто смотрит в ту сторону, будто ждет чего-то.